Неточные совпадения
Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать
читателя одноцветными словами; казалось, что его рассказы написаны слишком густочерными чернилами и таким крупным почерком, как будто он
писал для людей ослабленного зрения.
Если б у меня был
читатель и прочел все то, что я уже
написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан
для какого бы то ни было общества.
Тем только себя извиняю, что не
для того
пишу,
для чего все
пишут, то есть не
для похвал
читателя.
Сделаю предисловие:
читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я
пишу не
для издания;
читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к
читателю, то это только прием. Мой
читатель — лицо фантастическое.
Повторю, очень трудно
писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем
читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы
для меня унизительно.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный
читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который
пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном
для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое
для него письмо.
И если бы все вы,
читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: „“
Пиши, о,
пиши для нас, Кармазинов, —
для отечества,
для потомства,
для лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „“Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci!
— Ну, скажите ради здравого смысла:
для чего мне,
читателю, знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю вас с этим! Но как мило, как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо
писать! Мне кажется, я бы именно так
писал, если б согласился
писать в журналах…
«Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза в Рассею».
Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С.-Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки). [Какой странный воспитатель
для молодого иомудского принца! — может заметить
читатель. Совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу. — Примеч. авт.] Издание Общества покровительства животным.
— Мое мнение? У вас слишком много описаний… Да, слишком много. Это наша русская манера…
Пишите сценами, как делают французы. Мы должны у них учиться… Да, учиться… И чтобы не было этих предварительных вступлений от Адама, эпизодических вставок, и вообще главное достоинство каждого произведения — его краткость. Мы работаем
для нашего
читателя и не имеем права отнимать у него время напрасно.
Чтоб сделать это более ясным
для читателя, я приведу здесь пример, который, впрочем, в строгом смысле, очень мало относится к настоящему делу. (Я знаю, что"относится", и притом самым близким образом, и все-таки
пишу: не относится. О,
читатель! если б ты знал, как совестно иногда литератору сознавать, что он литератор!)
Полагали, что слов «важные дела» будет достаточно
для Ничипоренки и что предприниматель этот с миром отпустит от себя Бенни, а сам благополучно поедет себе, один, к своим домашним ларам и пенатам и так же благополучно будет себе что-нибудь
писать в своих Прилуках «
для блага народа» и
читателей «Искры» и «Экономического указателя», а Бенни, таким образом, освободится от своего тирана на волю.
Я же
пишу для одного себя и раз навсегда объявляю, что если я и
пишу как бы обращаясь к
читателям, то единственно только
для показу, потому что так мне легче
писать.
Он как будто позабыл, что
пишет в Европе, что издает свою книгу
для европейских
читателей, не совсем привыкших к тем понятиям, которые так обыкновенные и естественны кажутся у нас.
Конечно, мы не думаем предостерегать «европейских
читателей»,
для которых
писал г. Жеребцов; но мы полагаем, что его книга (уже появившаяся в продаже в Петербурге) легко может попасть в руки и русским
читателям.
Если бог пошлет мне
читателей, то может быть
для них будет любопытно узнать, каким образом решился я
написать Историю села Горюхина.
Для того должен я войти в некоторые предварительные подробности.
В чем же дело? До сих пор не могу понять, как это случилось, — но всю первую часть книги я принял за… предисловие. А это я уже и тогда знал, что предисловия авторы
пишут для собственного удовольствия, и
читатель вовсе их не обязан читать. И начал я, значит, прямо со второй части…
Я убежден, — добавил Э. Гонкур, — что если бы мы вместе
писали мой роман «La Fille Eliza», то он бы имел гораздо больший успех, потому что все места, требующие художественной отделки, вышли бы приятнее
для читателя. У меня и анализ и описательные места страдают слишком деловой обстоятельностью, говорят более рассудку и внешним чувствам, чем тонкому, художественному инстинкту публики.
Он обладал природной наблюдательностью,
писал языком понятным
для массы и имел среди выходящих из нее невзыскательных
читателей сравнительный успех.